выдавать ялтинские итоги за успех, куда более искренним выглядел его письменный ответ премьер-министру Новой Зеландии на упрёки по поводу сдачи Польши: «Мы не в том положении, чтобы получить именно то решение, которого желаем. Великобритания и Британское Содружество очень сильно уступают Советской России в военном отношении, и при этом не имеют иных средств, кроме ещё одной всеобщей войны, для отстаивания своей точки зрения. Не можем мы игнорировать и позицию Соединённых Штатов. Мы не можем пойти дальше в оказании помощи Польше вопреки желанию Соединённых Штатов, или не переубедив их»{729}.

В свете нарастания волны критики ялтинских соглашений Белый дом вскоре столкнулся и с ещё одной проблемой в части связей с общественностью. Пресса вдруг обратила внимание на самое невероятное в контексте текущих событий лицо – на Анну. Весь год после прибытия в Белый дом Анна тщательно избегала публичности. Для публики она должна была оставаться обычной дочерью, женой и матерью, такой же, как и все, – частным лицом, без официального мандата и политических амбиций. Однако за январском выпуском «Вашингтонской карусели» Дрю Пирсона, где написали, что Анна вертит отцом, как ей вздумается, последовали фотографии с борта «Куинси», где Анна непременно присутствует при президенте, и публика принялась обсуждать, насколько велико влияние Анны на Рузвельта. По пути из Ялты Анна получила от Джона письмо с предупреждением, что журнал Life и агентство Associated Press хотят о ней написать. Пока что и там, и там изъявляют готовность к сотрудничеству, если она пожелает дать им интервью или письменно поделиться впечатлениями от поездки в Ялту, но если она им в этом откажет, они всё равно о ней что-нибудь опубликуют. Анна с Джоном решили, что ей лучше «по мере возможности избегать публичности и уж, во всяком случае, самой к этому руку не прикладывать»{730}. Но ускользать от всеобщего внимания и дальше стало воистину невозможно после публикации в Life восьмистраничной статьи о ней в один день с выходом в Time «Привидений на крыше». Life не допускал открытых критических выпадов ни лично в её адрес, ни в отношении занимаемого ею места в Белом доме или её влияния на то, что там происходит, а просто констатировал, что Анна – не пассивный наблюдатель событий. Автор Джон Чемберлен намекал, что именно Анна косвенным образом ответственна за номинирование Гарри Трумэна кандидатом в вице-президенты. «На публике, – заключал он, – она может и дальше изображать, что она находится в Белом доме просто в затянувшемся отпуске из газеты. Но что бы там ни говорили пресс-агенты Белого дома, можно биться об заклад, что <…> папина дочка давно подыскала себе другую работу, буквально скроенную под неё, – заправлять папой»{731}.

В первые недели по возвращении Анне, однако, было не до того, чтобы «заправлять папой». У её сына Джонни развилась острая железистая инфекция, и его положили в военно-морской госпиталь в Бетесде на курс лечения новомодным средством – пенициллином. И Джонни всё ещё лежал там и 29 марта, когда Рузвельт отбыл на несколько недель для восстановления на воды в Уорм-Спрингс, штат Джорджия[84]. Оттуда он звонил Анне по телефону ежедневно. Позвонил и вечером 11 апреля. «Привет, девочка, – сказал он. – Как там Джонни?» К великому облегчению Анны, сын наконец пошел на поправку. Отец в ответ на это радостное известие сообщил, что и сам на следующий день планирует барбекю, благо чувствует себя получше, – и голос его звучал вполне бодро и жизнерадостно. Единственная проблема, по его словам, была в том, что он там всенепременно переест, а доктор Брюэнн будет по этому случаю брюзжать, но он твердо решил «вкусить радости сполна!»{732} Кто бы сомневался, подумала Анна, знавшая доподлинно, что там же, на водах в эти дни находится и Люси Мерсер. Она же её, Люси, лично туда и призвала{733}.

На следующий день, не успела Анна пробыть в военно-морском госпитале в Бетесде и двадцати минут, как в палату её сына вошел главный врач и хмуро сказал: «Миссис Бёттигер, внизу ждёт моя машина, проедемте в Белый дом»{734}. Рузвельт рухнул. Она ехала по Висконсин-авеню, а в голове бешено кружился целый водоворот мыслей. Это то же самое, что случилось с президентом Вудро Вильсоном после инсульта? Отец утратил дееспособность и не сможет и далее служить? Он всегда боялся чего-то подобного{735}. Как только машина остановилась у Белого дома, Анна опрометью метнулась наверх, в гостиную матери. Элеонора уже успела надеть траур{736}.

Её отец умер. Умер за две недели до начала конференции в Сан-Франциско, учредившей Организацию Объединённых Наций, так и не дожив до осуществления своей великой и славной мечты – вопреки всей решимости лично там присутствовать.

В два часа ночи 13 апреля Кэти с удивлением услышала трезвонящий на весь Спасо-Хаус телефон. Его пронзительно-весёлые трели по неуместности были сравнимы с вторжением незваного гостя на тайное собрание.

Дни по возвращении были насыщены событиями. Гарриманы принимали и развлекали Клементину Черчилль, которая, наконец, поборов аэрофобию, отважилась прибыть в Советский Союз с визитом доброй воли в качестве председателя Фонда помощи России Британского общества Красного Креста. Не успела она отбыть в Ленинград, как на смену ей прибыл в Москву на переговоры югославский лидер Иосип Броз Тито. Аверелл и Кэти, само собой, были приглашены на все подобающие подобной встрече на высшем уровне празднества{737}. Этой же ночью Гарриманы принимали гостей, собравшихся на проводы из Москвы на родину их коллеги-дипломата Джона Мелби – того самого, который вместе с Кэти ездил в Катынский лес. Вашингтон его отозвал для участия в подготовке Сан-Франциской конференции Объединённых Наций. А отходную ему устроили не только в знак уважения к коллеге, но и чтобы выпустить пар, скопившийся за восемь крайне напряжённых недель{738}.

«Медовый месяц после Ялты был недолог, – писала Кэти Памеле из Москвы, – даже короче, чем смели надеяться самые отъявленные пессимисты»{739}. За два месяца после Ялты дух доброй воли из отношений между Востоком и Западом испарился чуть ли не полностью, хотя с фронтов и шли исключительно сводки об успехах. К концу марта западные союзники вымели нацистов за Рейн и приступили к зачистке промышленного сердца Германии, одержав решающую победу при Ремагене на две недели раньше срока, предусмотренного планом-графиком наступления. На Востоке тем временем Красная армия отразила последнюю отчаянную попытку немцев перейти в контрнаступление в Венгрии. И даже на Тихом океане всё выглядело многообещающе. Морская пехота США одержала победу при Иводзиме, обеспечив отличный плацдарм для вторжения на Японские острова.

Но в Москве вместо оправданного, казалось бы, ликования по случаю военных успехов Кэти видела нечто иное: прежде «галантные» по выражению её отца{740} советские союзники «вконец озверели» и нагло попирают одно ялтинское соглашение за другим. Этак можно было и вовсе не проводить с ними никаких конференций. И вообще, американцам, пожалуй, следовало прислушаться к совету Джорджа Кеннана и сидеть дома, а не лезть в Европу. «Бог знает, как я вообще могла клюнуть на весь этот ялтинский дух, – призналась Кэти Памеле, – товарищество, братья по оружию и т. д. и т. п., – это же всё была наживка на крючке с грузилом»{741}.

Осложнения начались сразу же по завершении конференции. Их провозвестником стал, вероятно, котёл системы отопления Спасо-Хауса, взорвавшийся в день возвращения из Ялты посла в сопровождении госсекретаря США